В ЧАС РАЗЛИТОГО ЯНТАРЯ

Мне не забыть этого. Была я небольшой. Детское восприятие хватало происходившее быстро, цепко, живо. Наверное, потому в памяти есть моменты, явные настоящим. Из – за паралича я не ходила. Однако характер не оставлял меня сиднем. Я юрко ползала. Зимой – в доме, летом отпускали и на улицу. Радость самостоятельного движения не равнялась ни одной другой, поданной, поднесенной. Жесткая земля, терпкость широко примятой травы исцеляли мое томление у окна. В дождь и знойный полдень взрослые забирали меня на крыльцо. Тогда вольность моя ограничивалась прямоугольником старого одеяла. Игрушек и книг раскладывалось на нем довольно. Я скучно играла и не упуская из виду «ползучих» штанов с нашитыми наколенниками, ждала, когда отпустят.
Тишина деревенского полдня в жар слышалась жужжанием мостившихся мух. Изредка мычала не напившаяся корова, вскрикивали сонливые петухи. И не умею сказать, не знаю, как возникал, с чего приходил в час разлитого янтаря протяжный плач в голос.
Из черноты незакрытых сеней напротив он шел на меня накрывающей холодной тьмой. Горестно протягивались печальные причитания:
- И что жа вы мене кинули?.. Да на кого жа оставили?.. Ой! И как жа мене, сиротине, горю мыкать?.. Ой! И сколько есть по людям бед, я все одна, горюичкя, бядую. Ой!.. Да накой она мине, горькюю, мать родила?
Плакала тетя Дуня. Долго, безутешно. Я каменела от страха. Все мое тельце холодело в потрясении ужасающем. Казалось, что – то завалит и раздавит меня. И, напрягшись, я с болью вырывалась из оцепенения. Изо всех сил, без «ползучих» штанов бежала я на четвереньках в черноту сеней.
Еще с дороги, что между домами, я кричала:
- Тетя Дуня! Тетя Дуня! Дочка… Корова ваша… Со двора вышла. На огород пробирается. Тетя Дуня, она плетень ломает. Дочка ваша, тетя Дуня! Привязать ее надо. Выходите, тетя Дуня, я…с вами. Я уже близко. Я с вами ее буду гнать.
Я врала, глотая поднимающуюся пыль. Голос мой обрывался. И, незащищенная от близкого проницавшего причита, начинала плакать сама…
- Тетя Дуня! – уже с ревом вползала я в черные сени, утыкаясь прямо в морду лежавшей коровы. – Тетя Дуня… - умоляла я отозваться, найтись в мягкой тьме, пахнувшей навозом, соломой и коровьим потом.
Невысокая женщина с раскосмаченными волосами тяжело вставала с избяного порога. Устало вытирала лицо головным черным платком и, хлюпая носом, шла ко мне, приговаривая:
- Ой, чаво табе? Чаво ты кричишь? Ай, абидел хто?
«Шалашиком» повязывая платок, тетя Дуня меня, грязную, зареванную, ставила на ноги и бережно вела в избу. Там, в прохладе, пропитанной торфяной копотью, тетя Дуня сажала меня на скамью за стол. Из жестяной кружки над тазом мочила она край льняного полотенца. С лаской обтирала мое лицо и руки.
- Ня надо. Не кричи милыя. Мы счас одолим тоску, - увещала она, пряча свои слезы.
Из чулана, качнув ситцевыми занавесками, приносила в шершаво – землистых руках маленькую, солнечного цвета дыньку. Освободив ее от семян, резала «лодочками», давала есть.
Я ела, а тетя Дуня, утирая слезы, почти шептала:
- Ну и дай Бог. Ну и спасибо табе. А то вот выросла, дынька – то, а покормить мне ею некого. Вон они, глядят со стенки…и ни словечка не пророшоть. Разлетелись от мене, горькяй, ды сложили головы в чужих землях.
Тетя Дуня вся обращалась к портретам. Ее вбирающий взгляд был полон горя и гордости. На кирпичной, всегда холодной стене улыбались нам двое мужчин. Один очень взрослый, красиво зачесанный дядя Петя, муж тети Дуни. Он пропал без вести в июне 41 – го под Кандалакшей. Другой был ослепительно молодой юноша с высоким чубом. То – Саша, их сын. Саша пал смертью храбрых на Курском направлении в 42 – ом…
Я не могла понять той ужасной трагедии, родившись значительно позже и будучи небольшой. Я не могу забыть плача тети Дуни в час разлитого янтаря.
С тех пор прошло больше тридцати лет. Многое переменила жизнь вокруг, в нас. Но в каждом из нас, даже не видевшем той войны, ее скорбь будет заветна и почитаема. В каждом будет жить именно его святыней память о Великой Отечественной войне.